1Q84. Тысяча невестьсот восемьдесят четыре. Книга - Страница 93

За три месяца ее волосы заметно отросли. Еще в сентябре едва доходили до плеч, сейчас же закрывали лопатки. В детстве мать стригла ее очень коротко, да и в средней школе длинные патлы мешали бы заниматься спортом. Сейчас же стричь себя не с руки, так что пускай все остается как есть. Разве что челку стоит подравнивать ножницами. Днем она завязывает отросшие волосы в узел, а перед сном распускает и, слушая музыку, ровно сто раз проводит по ним массажной щеткой. Без такой уймы свободного времени, как у нее сейчас, эту процедуру лучше и не начинать.

Косметика и раньше не интересовала Аомамэ, а теперь, в постоянном одиночестве, не нужна и подавно. Но чтобы в жизни был хоть какой-то порядок, Аомамэ тщательно ухаживает за кожей. Протирает ее лосьонами, накладывает крем, а перед сном обязательно делает маску. Кожа у нее от природы здоровая, почти не требует специального ухода. Или дело все в той же беременности? Она где-то слышала, что кожа беременных женщин становится упругой и гладкой. Глядя на свое отражение в зеркале, она понимала, что в последнее время действительно похорошела. По крайней мере, в ней проснулось спокойствие зрелой женщины. Наверное.

С самого детства Аомамэ не считала себя красавицей. Никто никогда не говорил ей комплиментов. Даже мать постоянно ворчала: «Какая же ты у меня дурнушка», — имея в виду, что, будь Аомамэ посимпатичнее, им удалось бы обратить в свою веру куда больше народу. Поэтому с малых лет Аомамэ старалась как можно реже смотреться в зеркало — лишь затем, чтобы наскоро привести себя в порядок.

Тамаки говорила, что ей нравится, как выглядит Аомамэ. Отлично, мол, держись поуверенней — и будет все в порядке. Аомамэ очень радовали эти слова. В столь хрупком, ранимом возрасте они помогали ей успокоиться. А со временем она догадалась, что мать лукавила, называя ее дурнушкой. Но все-таки даже Тамаки ни разу не назвала ее красавицей.

И только сейчас — впервые в жизни — Аомамэ распознала свою красоту. Теперь она может сидеть перед зеркалом подолгу. Не то чтобы любуясь собой. Скорее, исследуя свое отражение — пристально и с разных сторон. И задаваясь вопросом: действительно ли я похорошела — или просто изменилось ощущение себя самой? Бог знает.

Иногда, сидя перед зеркалом, она корчит себе рожи. Кривляется, как и всегда. В эти моменты на лице у нее — полный хаос. Все человеческие эмоции проступают одновременно. Ни красота, ни уродство. С одной стороны — злобный демон, с другой — шут гороховый, с третьей — безобразие, которому и слова-то не подобрать. Но стоит стереть гримасу, как лицо вновь становится спокойным, как водная гладь. И в этот миг ей удается разглядеть какую-то новую себя — чуть-чуть не такую, как прежде.

— Улыбайся от всего сердца почаще, — советовала ей Тамаки. — Тогда твои черты становятся мягче, это очень тебе идет.

Но Аомамэ не умела открыто улыбаться людям. Улыбка без повода выходила у нее натянутой и холодной. Такой, что собеседнику становилось не по себе. А вот Тамаки умела улыбаться очень светло и естественно, располагая к себе любого при первой же встрече. Только в итоге дошла до края отчаяния и покончила с собой. Оставив не умевшую улыбаться Аомамэ в одиночестве.

Тихое воскресенье. На детской площадке люди греются в лучах солнца. Родители возятся с малышами — кто в песочнице, кто на качелях или на горке. Старики на скамейках жадным взглядом следят за резвящимися детьми. Аомамэ выходит на балкон, опускается в кресло и сквозь прутья решетки смотрит на эту мирную картину как на нечто диковинное. Мир продолжает вертеться. Никто никого не лишает жизни, не гоняется за убийцами. И не прячет в ящик комода обмотанный колготками пистолет с полной обоймой девятимиллиметровых патронов.

Стану ли я когда-нибудь частью этого спокойного, нормального мира? — спрашивает себя Аомамэ. — Смогу ли однажды привести мою Кровиночку в парк, катать ее на горке и качелях? Перестану ли думать о том, как убить кого-то и не погибнуть самой? Заживу ли обычной человеческой жизнью? Остается ли еще этот шанс для меня здесь, в Мире-1Q84? Или это возможно лишь в каких-то иных мирах? И самое главное — будет ли тогда со мной рядом Тэнго?

Насмотревшись на парк, Аомамэ возвращается в комнату. Задвигает стеклянную дверь, задергивает шторы. Детские голоса стихают. Ей становится грустно: она отрезана от всего мира и заперта на ключ изнутри. Днем наблюдать за парком не стоит, понимает она. Днем Тэнго не придет. Ему нужны две яркие луны в вечернем небе.

Она съедает нехитрый ужин, моет посуду, тепло одевается и опять выходит на балкон. Укутывает пледом колени, устраивается поудобнее в кресле. На улице ни ветерка. Небо устилают тонкие перистые облака — из тех, что так любят рисовать художники-акварелисты: каждое облачко — словно мазок виртуозной кисти. Глядя сквозь них, большая луна в третьей фазе освещает землю призрачным ясным сиянием. Вторая луна, поменьше, в этот час не видна — прячется за темными крышами зданий. Но Аомамэ знает, что та существует. Просто заметна не всегда и не отовсюду. Но Аомамэ чует нутром: она здесь. И скоро непременно появится снова.

Обитая в этой квартире, Аомамэ наловчилась, если требуется, изгонять из сознания какие бы то ни было мысли. Так, наблюдая с балкона за парком, она умудряется полностью опустошать свою голову. Она смотрит на парк. И особенно пристально — на перильца горки. Но при этом не думает ни о чем. То есть какую-то работу сознание, конечно же, совершает. Но чаще всего оно словно скрыто под толщей темной воды. Что происходит там, в глубине, ей не ведомо, хотя время от времени сознание всплывает на поверхность. Как всплывают из пучины морские черепахи или дельфины, чтобы дышать. И тогда Аомамэ вдруг понимает, о чем же она только что размышляла. Но сознание, глотнув свежего воздуху, вновь уходит на глубину, и Аомамэ опять не думает ни о чем. Она — просто устройство для слежения за детской горкой, укутанное в мягкий плед.